ИНТЕРВЬЮ. Николай Статкевич: Лукашенко бы струсил сразиться по-мужски

• 30.04.2018, 12:13

Площадь - единственный способ изменить правила игры.

Лидер Белорусского Национального Конгресса Николай Статкевич дал интервью сайту Charter97.org в рамках проекта «Железные люди Беларуси».

- Описывая стычку с людьми в масках 19 декабря 2010 года, вы говорили: «Закаленный многими поколениями шляхты мой череп выдержал удар». А на вашем сайте сказано, что вы происходите из шляхетского рода Статкевичей герба «Костеша». Как вы узнали об этом? Вы изучали архивные данные?

- Я узнал об этом от родителей. Мой отец вырос в шляхетском застенке Пятницы. Сейчас это уже заброшенное поселение, но там жили потомки шляхты и они помнили о своем происхождении.

Пятницы отличаются от соседних деревень. Даже дома расположены там по кругу и есть только один въезд. Это очень удобно для обороны. Там была очень хорошая земля, хорошие лошади, на могилах на Радуницу там никогда не пили.

Мать происходит из застенка Чапличи, который расположен по соседству. Она – из рода Володковичей. Ее род более поздний, чем Статкевичи, но он лучше сохранил свои позиции. Так, вопрос подтверждения дворянства в Российской империи перед ними даже не стоял.

Прадеду же по отцу пришлось долго доказывать дворянство перед российской властью. Помогла одна грамота. Мой пращур Иван менялся землями с Николаем Радзивиллом Черным. Владения Ивана подходили под стены старого радзивилловского, тогда еще деревянного, дворца. Обмен провели на несколько участков земли в других регионах – так мои предки по отцу попали на Случчину.

Я происхожу из достаточно редкого рода, который сохранил православие. Из православной шляхты. Предки были и меценатами, и военными – след в истории сохранился изрядный.

Например, пращур Иван представлял Жемайтию в редакционной комиссии по созданию Статута ВКЛ 1566 года. Кстати, предок по матери Мартин Володкович был секретарем этой комиссии. Он и Евстафий Волович (подканцлер ВКЛ – Charter97.org) добились того, чтобы Статут был на старобелорусском, а не на польском языке.

У моей матери ситуация с родовым древом немного сложнее. В 1930-е годы ее мать вышла замуж за председателя сельсовета Семена Горбовца. Он был из Западной Беларуси, участвовал там в коммунистическом подполье, был арестован, бежал, был приговорен заочно к смертной казни, снова бежал – уже в БССР. Был здесь председателем сельсовета. В 1937 году его арестовали и пытали. Был убит во время допроса в Слуцкой тюрьме НКВД, потому что оказал сопротивление, когда его избивали.

В 1930-е предки скрывали свое происхождение. Помню рассказы о том, как сжигали шляхетские грамоты. А дед по отцу старался не жить в Пятницах – устроился работать на МТС (машинно-тракторная станция при колхозе – Charter97.org), чтобы его не привлекли как «враждебного элемента».

Во время немецкой оккупации дед старался вредить нацистам. Отец рассказывал, как они вместе с ним пилили столбы телефонной связи, но попались на глаза наряду немецких солдат. Им удалось спастись – ускакали на лошадях, лошади у них были хорошие. Но при отступлении немцев полицаи из соседней деревни пришли к деду, предложили ему вести их в отступление, тот отказался и они его убили на глазах у семьи. Отец прятался тогда в саду. После выстрелов часовой его обнаружил – его избили, но оставили жить.

После прихода Советской армии отец пошел туда 17-летним добровольцем – и это опять же спасло ему жизнь. Его одноклассники и друзья, которых мобилизовали по достижении 18 лет, все погибли, потому что белорусов, оказавшихся под оккупацией, считали неблагонадежными и необученными бросили на немецкие пулеметы в Пруссии. А отец попал в военное училище и на фронт не успел.

- Вы сказали, что в роду были в том числе и меценаты. Остался какой-то след от их деятельности в современной Беларуси?

- Да. Например, Свято-Петропавлоская церковь на Немиге в Минске была построена в 1612 году за деньги Богдана Статкевича. Это брат пращура Ивана, который менялся землями с Николаем Радзивиллом Черным. Раньше там при входе висела табличка с надписью, что храм на деньги Богдана Статкевича построила его жена. Богдан построил не только храм на Немиге. Кутеинская Лавра под Оршей – это тоже его фундация.

Сейчас в церкви на Немиге повесили новую мемориальную доску – но с обратной стороны храма и Богдана спрятали среди нескольких десятков других жертвователей небольших сумм. Понимаю этот страх перед властью, но должно же быть какое-то чувство благодарности к роду, который в сложные для православия времена отстаивал его.

- Славная семейная история... А вы единственный потомок рода? Или есть еще братья и сестры – и чем они занимаются?

- Есть еще старший брат Александр. Он в советские времена познакомился с девушкой из Львова, Оксаной. Влюбился – и уехал во Львов, где живет и сейчас.

Он занимается бизнесом. Правда, у него случились проблемы из-за меня после 2010 года. Насколько я понимаю, между СБУ и КГБ тогда (не знаю, как сейчас) было очень тесное сотрудничество. Как я понял, по указке спецслужб, банк, с которым очень долго работал мой брат, сделал все возможное, чтобы его обанкротить.

Пока я сидел в тюрьме (после выборов 2010 года – Charter97.org), у брата был сложный период, но сейчас он выбрался из этой ситуации. Брат – патриот Беларуси, он очень болеет за наши дела. И вообще мы как братья – любим и поддерживаем друг друга.

- А какой бизнес у брата, если не секрет?

- Брат занимался строительными материалами, была такая украинская «Снежка». К сожалению, этот бизнес пришлось продать после 2010 года. Сейчас он занимается другими проектами, связанными с поставкой украинских продуктов питания на европейский рынок.

- Вы выросли в семье учителей. Какие предметы преподавали ваши родители?

- Отец преподавал историю, а мать – русский язык и литературу.

Я вообще и характером, и телосложением пошел в линию Володковичей по матери. Находясь в СИЗО КГБ после выборов 2010 года, я читал книгу о Мартине Володковиче. У него вышла интересная история с Иваном Грозным.

- Вам в СИЗО КГБ принесли книгу о вашем предке?

- На самом деле это был просто журнал «Вокруг Света». Открываю его – и тут история о том, как Мартин Володкович ездил с посольством к Ивану Грозному. Царь после разговора с ним рассвирепел, но убить посла не мог, поэтому просто запретил давать ему есть и пить, пока мой предок не покинет пределы Московии.

Его черты передались по материнской линии. Мать поступила в аспирантуру, будучи сельской учительницей, и написала диссертацию. Но ей не повезло – умер научный руководитель и никто не помог с публикациями. Но факт в том, что диссертация была написана.

Мать вообще была неординарным, сильным, образованнейшим человеком. У нас всегда была огромная библиотека, в том числе и русской классики. Мы с братом с детства очень много читали.

Отец часто вспоминал, что поздно вечером, пока родители готовились к занятиям в рабочей комнате, мы прокрадывались с книжками к полоске света от их двери, ложились там и читали.

Я очень много читал в детстве, да и сейчас много читаю. Книги, пожалуй, самое любимое хобби.

- Литература и в школе была любимым предметом?

- Как ни странно, литература таким предметом не была. Все эти «луч света в темном царстве» я просто не воспринимал. Мне же не все книги нравились.

Любимым предметом была математика. Мне очень нравится строгость мышления и логика.

- Школу закончили с медалью?

- Нет, у меня были две четверки – по географии и астрономии. При этом географию я знал хорошо, любил карты, с детства знал столицы стран мира.

Дело в том, что в учительском коллективе произошел конфликт. Женщина, которая преподавала географию и астрономию, и мой отец испытывали взаимную неприязнь. Потому что ее первый муж был начальником той самой полиции, которая убила моего деда.

В итоге, как бы я ни отвечал по географии, получил все равно четверку. По астрономии – тоже. Мать была очень расстроена и хотела «завалить» дочь этой учительницы, но я попросил этого не делать, и в итоге она по литературе получила «пятерку».

- В начале 90-х, когда бело-красно-белый флаг был государственным, а Беларусь получила независимость, некоторые мои знакомые хотели быть военными – но отказались от этой идеи после прихода Лукашенко. А почему вы решили стать военным – неужели чтобы защищать «великую страну» от Бреста до Курил?

- На самом деле было два фактора.

Первый – муж моей тети, который закончил Минское высшее инженерное зенитно-ракетное училище (ВИЗРУ). Это по советским временам было достаточно престижное высшее военное–техническое образование. На последнем курсе, перед распределением, он пригласил меня к себе и сделал своего рода «рекламу» этому училищу.

С другой стороны, советское общество было очень зарегулированным и даже можно сказать – феминизированным. Мужчины во многих профессиях не могли принимать решения, были зажаты в жестких рамках. Вот я представлял себе: пойду куда-то, получу высшее образование и стану сотрудником какой-то конторы, от которого ничего не зависит. Мне такая жизнь совершенно не нравилась, не соответствовала моей энергетике. Мне это казалось неинтересным и убогим.

- Вы служили за Полярным кругом, в Мурманской области. Каким было отношение начальства к офицеру-белорусу? Да еще со Случчины, земли бунтовщиков, и с не совсем «рабоче-крестьянским» происхождением?

- Отношение было нормальным, потому что все определялось личными качествами и профессионализмом. Конечно, я не терпел хамства и давал отпор, невзирая на чины и звания. Я требовал уважения к себе – но я с уважением относился и к остальным.

Могу сказать, что отношения с начальством были непростыми, но в целом позитивными. Когда встал вопрос о поступлении в адъюнктуру (военная аспирантура – Charter97.org), некоторые мои начальники не хотели меня отпускать. Но после лекции о «недопустимости местничества в интересах дела» мне разрешили туда поступить.

Проблемы у меня были с другим учреждением, которое называется особый отдел. Это военная контрразведка КГБ в армии. С ними у меня возникало несколько конфликтов, и потом я понял, что начальник этого отдела – не такой уж, наверное, и плохой человек, потому что испортить карьеру он мог мне безвозвратно.

Началось с того, что мне начали жаловаться солдаты, что одного из них вербуют и заставляют доносить. Я должен был защищать этого солдата. Как сейчас помню этот разговор, когда приехал начальник особого отдела, а я ему говорю: «Вы беседуете с моими солдатом, на него начинают коситься сослуживцы, считают, что он ваш стукач. А он – хороший специалист, я собираюсь его выдвигать на должность сержанта, в его авторитет и репутация будут подмочены». Особист спросил: «Это он вам рассказал об этом?». «Нет – говорю, – я сам догадался, видел, как вы с ним беседуете». Он тогда предложил выйти из бункера наверх, там проходил какой-то строевой смотр с участием офицеров. «Вот представляете, что они сейчас о вас думают, я же с вами беседую. Но вы же не стукач». Но после этого случая особый отдел отстал от солдата.

- Наполеон любил говорить, что в ранце каждого солдата лежит маршальский жезл. Если честно – до какого звания вы хотели дослужиться?

- Знаете, я тоже много об этом думал – до какого звания смогу дослужиться.

Понимаете, в армия была такая система: если хочешь делать карьеру, надо из инженеров уходить на чисто командную должность, поступать в академию Генштаба, возглавлять дивизионы и так далее.

Когда к нам в часть приезжало высокое начальство, я видел среди них достаточно много умных, энергичных руководителей. Но когда начальником штаба, на полковничью должность, приходит майор, потому что у него дядя генерал-полковник, и этот не очень умный, грубый, хамский человек начинает унижать своих коллег – я понял, что делать карьеру в Советской армии, где все держится на связях и протекции, слишком рискованно. Ведь всякое бывает. Я встречал таких офицеров, которые в 30 с небольшим благодаря личным качествам уже были полковниками, а потом солдат получал письмо от бросившей его девушки, стрелялся – и без «волосатой руки» карьера после пары таких случаев заканчивалась. А от этого никто не застрахован.

Я понял, что с родственниками генералов не смогу конкурировать, и решил идти туда, где моя карьера больше зависит от меня самого. Еще в училище я занимался военно-научными исследованиями. Тогда я первым в училище сделал лабораторную работу на компьютерах. Я видел недостатки техники и, хотя это было запрещено, вносил в нее изменения, чтобы было удобнее работать. Мне очень нравилось это сочетание – человек и машина, и я пытался облегчить их взаимодействие.

Потому я решил поступать в адъюнктуру. В Советской армии это считалось невозможным без протекции. Но как раз на стажировку к нам попал выпускник с кафедры АСУ (автоматизированных систем управления – Charter97.org.) из Минска, который рассказал, что кафедру возглавил новый начальник, и ему очень нужны толковые специалисты. Появился шанс поступить в адъюнктуру.

Конечно, в военной науке потолок карьеры – звание полковника. Но зато в научной сфере можно стать член-корреспондентом Академии Наук.

В училище еще помнили мою лабораторную работу на компьютерах, по ней даже учились другие курсанты. Благодаря этому, а также двум человекам – моему реальному и официальному научным руководителям – я смог поступить в адъюнктуру и стал работать над кандидатской диссертацией.

- Как вы, старший офицер Советской армии, с хорошими карьерными перспективами в военной науке, пришли к идее белорусского патриотизма?

- Наверное, какие-то семена патриотизма были в моей душе изначально. Я помню, какое впечатление еще в школе на меня производили «Песняры». Советская школьная программа по истории оказывала какое-то гнетущее влияние – мол, мы, белорусы – некая неполноценная нация, у которой ничего нет. Это неестественно для человека, жить с такой пустотой в душе. Поначалу выход искался во всем – в тех же белорусских эстрадных песнях.

Когда я уехал служить на Север, то увез с собой несколько книг на белорусском языке. Но этого было мало, я чувствовал какой-то внутренний дисбаланс. Помню, как в одном из отпусков, я купил книгу Владимира Короткевича – это стало следующей ступенькой на пути к белорусскому патриотизму.

Позже, когда я учился в адъюнктуре в Минске, моим соседом по «коммуналке» оказался Николай Веряков. Он первым предложил мне книгу Константина Тарасова «Погоня на Грюнвальд». Мы начали общаться на эту тему – и эта книга, и разговоры возымели шоковое воздействие. Оказывается, у белорусов была славная история!

Затем, когда началась перестройка и гласность, информация пошла уже сплошным потоком. Появилась гордость за то, что принадлежишь к белорусскому народу. Одновременно появилось и возмущение из-за того, что все это держалось столько лет под запретом и нашим народом так грубо манипулировали.

А я такой человек: если что-то знаю и чем-то недоволен, то должен это изменить. Мы м Николаем активно обсуждали эти темы, потом понемногу перешли на белорусский язык общения.

По-белорусски мы начали разговаривать и с моей первой женой. В советские времена это было страшной тайной. Помню, уже буквально перед получением независимости я осмелился по телефону из кабинета на кафедре поговорить на белорусском языке с женой. Мои коллеги, вроде бы военная интеллигенция – все, кроме одного, встали и ушли в знак протеста.

Надо еще учесть, что сферой моих профессиональных интересов были человеко-машинные системы. Я был вынужден заниматься человеком не только с точки зрения инженерии, но и с позиций социальной психологии. Потому что я видел, как сильно влияют на выполнение своих функций по управлению мотивы людей. Дискутируя на эти темы с Николаем и еще одним человеком в звании полковника (не хочу называть его фамилию, чтобы ему не навредить), мы пришли к выводу, что СССР обязательно развалится – потому что у него нет объединяющей идеи.

Гласность разрушила коммунистическую платформу – значит, у белорусов появляется шанс стать независимыми. Анализируя это, мы пришли у выводу: если начнется распад СССР, то может сработать объединяющий механизм – армия и силовые структуры. Рефлекс армии, если распадается общая страна – удержать это теми методами, которые она знает. И если армия на момент распада СССР не будет разделена, то может начаться гражданская война. И я пришел у выводу, что надо готовить общественное мнение к тому, что армию надо разделить.

В начале 1990 года я написал статью на эту тему и подписал ее именем и фамилией своего деда, которого убили в НКВД – «Сымон Гарбавец». Статья называлась «Ці патрэбна нацыянальнае войска?». Этот материал я отдал в самую демократическую на то время белорусскую газету «Літаратура і мастацтва», которую возглавлял Анатолий Вертинский. Статью несколько месяцев боялись опубликовать и она вышла только летом 1990 года.

Тогда уже прошли выборы в Верховный Совет, и в нем была фракция Белорусского Народного Фронта. Я ожидал, что эту тему подхватят и политики. Но статья прошла разово – и все. Тогда осенью 1990 года под тем же псевдонимом я опубликовал более радикальный материал «Дзе і як служыць беларусам». Но тема снова не прозвучала в Верховном Совете.

В декабре 1990 года образовалась инициативная группа по созданию Белорусской социал-демократической грамады (БСДГ). Туда входили Анатолий Вертинский, Михась Ткачев, депутаты Верховного Совета. Я понял, что заниматься созданием национальной армии придется самому и через Анатолия Вертинского присоединился к этой группе. Для реализация концепции белорусской армии нужна была партия, а социал-демократия как раз привлекала меня по духу. Во-вторых, БСДГ имела доступ к прессе и депутатам в парламенте, чтобы постоянно озвучивать военную тему.

Вначале я находился в «подполье», поскольку, как любой старший офицер, должен был состоять в КПСС. Но когда в январе 1991 года в Вильнюсе возле телецентра начали танками давить людей, я решил, что называется «выйти из тени». И перед съездом БСДГ в конце зимы 1991 года положил коммунистический партбилет на стол.

В БСДГ мы организовали группу сторонников создания белорусской армии. При я уже защитил кандидатскую диссертацию и поступил в докторантуру. Используя научные командировки, я успел проехаться по регионам Советского Союза, где начали выходить на связь офицеры-белорусы: Викентий Черный, Станислав Судник из Казахстана, Сергей Числов, уволившийся из армии лейтенантом. Начала формироваться стабильная команда.

Вначале мы создали группу военных – членов и сторонников БСДГ. Но развивались и другие белорусские партии и в них тоже были военнослужащие запаса. Так возникла идея создать надпартийную военную организацию. Идея провозгласить такую организацию была запланирована на осень 1991-го.

Тогда же мне дали понять, что осенью у меня будет отчет по работе над докторской диссертацией и его, скорее всего, не примут. Впрочем, я этого и так ожидал.

Но в августе случился реакционный путч – было объвлено о переходе власти к ГКЧП. Я принял решение: раз ночью меня не пришли арестовать, значит еще есть день-два. Для будущего нашей нации в те дни было очень важно, чтобы кто-то в погонах заявил о наших правах на самоопределение и суверенитет. Нужно было подать пример достойного поведения.

Поэтому я пришел на заседание оппозиционных партий и там предложил военнослужащим запаса объявить о создании военной организации. Мы приняли такое решение и 20 августа 1991 года собрались вместе. Там были 2 кадровых офицера – я и еще один майор, который вскоре покинул заседание, посчитав наши планы слишком смелыми. Остальные были офицерами запаса. И в тот день мы объявили о создании «Беларускага згуртавання вайскоўцаў» (БЗВ).

Рождение БЗВ, 20 августа 1991 года

БЗВ обратилось к солдатам и офицерам Белорусского военного округа с тем, чтобы они не выполняли приказов ГКЧП и не стреляли в народ. Мы также подготовили обращение от имени БЗВ о создании белорусской армии как гаранта независимости нашей страны. С этим обращением я пришел во фракцию БНФ Верховного Совета, куда входили и социал-демократы, а также выступил на митинге. Но этого было мало – нужно было выступить в массовых СМИ.

За это я очень благодарен Виталию Семашко, который вел тогда музыкальную молодежную программу на Белорусском радио. Он сам увидел меня и обратился с предложением выступить. Помню, как мы записывали мое обращение в студии на улице Красной. Пришлось переделывать три раза: писали на бабинные магнитофоны, у техника дрожали руки и он все время рвал пленку. А начальник убегал и снова вбегал в комнату и кричал: «Вас всех убьют саперными лопатками!». Но благодаря этому всему обращение ушло в эфир до блеска отшлифованным.

Я прекрасно понимал на что иду, тем более, что у меня подрастали две дочери. Одной тогда было 7 лет, другой – 11. Но одновременно со страхом за близких было ощущение какого-то счастья: я сделал все, что мог. 20 августа мы расставили офицеров запаса возле военных частей, договорились о системе оповещения на случай, если солдат поведут в центр города. С помощью свободных профсоюзов мы распечатали наше обращение в виде листовок и раздали их военным.

На завтра меня вызвали в военное училище. Несмотря на отпуск, там собралось все начальство. Вызвали и офицеров особого отдела. Я спросил у них напрямую: «Вы готовы стрелять в народ?». Они начали клятвенно заверять, что не будут этого делать. «Знаете, я мог бы к вам сейчас вообще не приходить, но я пришел, чтобы изучить ваши настроения. Я удовлетворен», - отвечаю им. Они были просто в шоке.

Ушел домой, а через несколько часов начальник политотдела позвонил мне и говорит: «Николай Викторович, поздравляю вас – хунта пала». Я чуть не упал со смеху.

А потом, после всего, я узнал, что на момент моего вызова в училище на самом деле было возбуждено дело по статье «измена родине».

- Как вы об этом узнали?

- Эта история – в назидание всем теперешним силовикам и «бойцам невидимого фронта». После провала путча, были опубликованы телефоны и началась волна доносов. ГКЧП держалось всего-то два дня – а доносов был целый вал. Силовые структуры начали наперегонки закладывать друг друга. Мне позвонили и рассказали, кто возбудил уголовное дело в военной прокуратуре.

Так что осенью 1991-го меня из докторантуры не получилось выгнать. Более того, мы в БЗВ успели подготовить первые законопроекты о создании белорусской армии. Мы спешили, так как видели, что прогноз о распаде СССР сбывается.

Наш план состоял в том, чтобы подчинить себе Белорусский военный округ и не дать использовать его против независимости. Мы принесли эти законопроекты во фракцию БНФ в Верховном Совете, там их «причесали» и создали комиссию по обороне и безопасности, которую возглавлял Мечислав Гриб.

- Как остальные депутаты, не из фракции БНФ, восприняли идею создания белорусской армии?

- Это был сложный процесс. Многие просто были к этому не готовы.

Однажды, придя на заседание, я увидел, как один большой депутат со странной прической бегает среди толстых председателей колхозов, которые читают газету «Двое» (газета интимно-развлекательного содержания в 1990-х – Charter97.org) и убеждает их в чем-то.

И когда законопроект о создании армии рассматривался, я подошел к нему и выяснил, что его зовут Александр Лукашенко. Попросил его поддержать законопроект. Он подозрительно на меня посмотрел и пламенно выступил против. Трижды этот законопроект проваливали, и только в 1992 году был принят закон о создании белорусской армии.

Это был очень рискованно: в Советской армии начался заговор, во главе которого стоял начальник Генштаба. Украина приняла решение о создании своей армии, но оно не было признано Российской Федерацией во главе с Ельциным. И только когда Верховный Совет Беларуси принял решение о создании армии – Москва дрогнула и начались переговоры о разделе Советской армии.

- Поэт Константин Михеев в стихотворении о воинском долге как-то написал такие слова: «Кому, зачем и как ты присягнул – ты помнишь сам, смирись и будь мужчиной». А кому присягнул Николай Статкевич?

- Как и любой военный в СССР, я принимал присягу Советской армии. Но такой армии и страны не стало – и возник вопрос о присяге белорусскому государству и его вооруженным силам.

Новые солдаты-срочники стали присягать на верность Республике Беларусь. Но большинство офицеров бывшего Белорусского военного округа были выходцами из других регионов СССР и категорически не хотели присягать на верность Беларуси.

БЗВ предложило провести общественную акцию: принять присягу публично, на площади Независимости, в годовщину победы под Оршей 8 сентября. Публичная акция должна была подтолкнуть правительство Кебича к приведению к присяге всех офицеров белорусской армии.

Нам очень помогли БСДГ, и персонально Михась Ткачев, БНФ и Зенон Позняк. Они помогли оформить эту акцию как очень торжественную. Символическую присягу на верность Беларуси приняли 15 офицеров в форме и несколько тысяч офицеров запаса. И правительство было вынуждено пойти на уступки и начать приведение к присяге всех военнослужащих.

Присяга на верность независимой Беларуси, 8 сентября 1992 года

Нам пришлось за это заплатить. Мы оказались под очень пристальным вниманием исполнительной власти – тем более, что они тоже были под нашим вниманием. Дело в том, что правительство Кебича, его представители, занимались торговлей оружием – причем в те страны, куда его нельзя было поставлять, в воюющие страны. Поставлялись в том числе переносные ПЗРК, из которых можно было сбить и гражданский самолет. Мы писали и говорили об этом – и на офицеров БЗВ начали охоту.

И, к сожалению, мы оказались преданными фракцией БНФ в Верховном Совете. Почему-то рост нашей организации, ее привлекательность очень обеспокоили партию БНФ. Правительство Кебича внесло законопроект – запретить военнослужащим заниматься любой общественно-политической деятельностью. И этот законопроект был принят при поддержке фракции БНФ. За исключением двух социал-демократов, представителей БЗВ во фракции БНФ – Виталия Малашко и Леонида Дейко, которые голосовали против. И они рассказали об очень сильном давлении на них Зенона Позняка.

Марш БЗВ, 21 марта 1993 года

Мы были вынуждены вывести из состава БЗВ всех кадровых военнослужащих. Многих это все равно не уберегло от увольнения из армии. Как председатель организации, я не мог пойти на этот шаг. Это означало бы признать правоту тех, кто готовил такой закон – и я остался служить. А дальше правительство Кебича стало подписывать договор о вхождении Беларуси в ОДКБ (Организацию договора о коллективной безопасности). Там был очень опасный пункт: участницы договора должны были отправлять солдат на помощь друг другу. Я не мог промолчать в этом случае – и подписал заявление против присоединения Беларуси к договору в таком виде. И мое обращение было использовано для того, чтобы задействовать новый закон о статусе военнослужащих. В течение трех дней я был уволен из армии с очень неприятной формулировкой «за дискредитацию высокого звания офицера». При этом за все время службы у меня не было ни одного взыскания.

Мое увольнение вызвало и митинг протеста, и дискуссию в Верховном Совете. Но главным итогом было то, что договор о коллективной безопасности был подписан с изъятием пункта об отправке белорусских солдат для участия в боевых действиях на территории других стран. И это изъятие действовало больше 20 лет. Ради такого стоило пожертвовать и военной карьерой, и докторской диссертацией, которую мне не дали защитить. Так я оказался вытолкнутым в чистую политику.

- Тогда будет вопрос как к политику. Скажите честно – был ли в 1994-1995 годах вариант отстранить Лукашенко от власти, пока он еще не укрепился?

- Во-первых, был вариант не допустить его к власти. По большому счету, общество, пережившее стресс от трансформации, в 1994 году выбирало между двумя политиками – Лукашенко и Позняком. Для простых людей на заводах, которые не воспринимали Кебича, вопрос будущего был связан как раз с выбором между этими двумя людьми. Это уже само по себе было рискованно – нужна была третья фигура. Таким человеком мог стать Геннадий Карпенко, у которого, по моему мнению, были наибольшие шансы стать президентом.

Но часть из его 100 тысяч подписей, необходимых для регистрации, забраковали люди Кебича в избиркомах.

У Позняка тоже были шансы выйти во второй тур с Лукашенко, но, к сожалению, руководство БНФ обратилось не совсем к тем темам, которые в 1994-м волновали народ. А слова Зенона Станиславовича о роли России в нашей истории, совершенно справедливые, были искажены пропагандой и сработали против него.

Но даже после выборов были шансы убрать Лукашенко из власти. Не сразу, а через пару лет, когда он показал свою сущность, а обманутым им избирателям стало ясно, что «чуда не будет». И механизм его отстранения от должности тогда был более эффективным. Я имею в виду улицу, уличные протесты, которые тогда были более массовыми.

- Но ведь были, кроме улицы, и другие варианты: в 1996 году импичмент Лукашенко готовился официально. В этом году вы как раз возглавили БСДГ. Вы участвовали в процессе импичмента?

- Конечно, социал-демократическая фракция в парламенте участвовала в этом, наши депутаты поставили подписи под требованием импичмента. Но здесь мы имели дело с предательством главы Конституционного суда Валерия Тихини, и с запугиванием депутатов, которых заставили отозвать подписи, и с влиянием России, которая прислала своих политиков для переговоров.

Я пытался организовать протесты и приходил к председателю Верховного Совета Семену Шарецкому. Но накануне КГБ распространил среди депутатов «компромат» на меня – «информацию» о том, что якобы я «работаю с КГБ». И почему-то такая топорная, грубая, нелепая провокация была воспринята Шарецким всерьез. Я увидел только молчание и недоверие с его стороны. Более того, он заявил, что надо расходиться, никаких протестов не будет, все должно быть «по закону».

В итоге я организовал акцию против антиконституционного референдума 24 ноября 1996 года только тогда, когда он уже прошел. И оказался на своих первых 15-ти сутках и первой голодовке.

- С того времени прошло почти 22 года, и в общей сложности восемь из них вы провели за решеткой. По вашему мнению, в этом есть какой-то личный аспект? Какая-то подсознательная, иррациональная неприязнь между Лукашенко и вами?

- С моей стороны никакой личной неприязни к Лукашенко нет. Я думаю, что это как раз у него иррациональная враждебность ко мне.

Я стараюсь никогда не бороться «против». Всегда надо бороться «за». «Против» - это всегда вторично. И вообще: ненависти я не испытываю ни к одному человеку. И это знает любой мудрый человек: если в закрытой тюрьме, особенно в одиночке, оказаться на годы с чувством ненависти, то вы просто физически себя угробите.

У меня нет неприязни и желания мести. Наверное, мной движет генетически усвоенное от предков чувство ответственности и долга – перед сообществом и страной.

А лично к Лукашенко у меня ничего нет. Иногда я делаю жесткие заявления в адрес этой персоны, но просто потому, что это правда. И еще для того, чтобы уменьшить уровень страха в обществе. Когда кто-то позволяет говорить про Лукашенко голую, неприкрытую, жесткую правду – люди это видят и им уже не так страшно.

- Вы сказали, что у Лукашенко может быть личная враждебность к вам. На чем она основана?

- Там был один личный момент, который мне не хотелось бы вспоминать.

- Если бы все происходило в эпоху более простых отношений в обществе – хватило бы у него смелости решить это противостояние по-мужски?

- Нет, это не тот человек, который решает вопросы таким образом. Лукашенко бы струсил сразиться по-мужски.

Думаю, он подослал бы ко мне каких-нибудь наемных убийц. Или пришел бы якобы «мириться» - а сам подсыпал отравы в кубок с вином. Вот это – его стиль.

Кстати, мне приходилось сталкиваться с темой дуэли уже во время правления Лукашенко. В 1995 году, после «референдума» по смене символики вышел фильм Азаренка «Ненависть. Дети лжи». Несмотря на все, я считаю Азаренка талантливым человеком. Но фильм был очень подлый. Там использовался прием «перебивки кадров»: показывали национальный флаг, Позняка, меня, а потом показывали полицаев.

Учитывая, что у меня полицаи убили деда, а мой отец увидел этот фильм, я посчитал своим долгом найти этого режиссера и пришел к двери его дома. Попросил его выйти и, просто говоря, дал ему по морде. Я бы даже молчал об этом, но он подал на меня в суд. Но от этого хуже стало только ему: его стали узнавать и бить на улице. В итоге он стал пить.

- В 1999 году вы были одним из организаторов первого «Марша свободы». Развязка той акции на перекрестке улиц Первомайской и Пулихова была драматичной и неожиданной. Расскажите – как на самом деле все происходило?

- В июле 1999 года у Лукашенко закончились пять лет его каденции. Вначале я вышел на акцию, организованную Виктором Гончаром, а через несколько дней, в День Независимости 27 июля, сам организовал акцию протеста, которая закончилась небольшими столкновениями. Вначале я отсидел на сутках, а затем было возбуждено уголовное дело, и я находился под подпиской о невыезде.

Но в стране происходили похищения оппонентов Лукашенко, а над самой Беларусью нависла угроза инкорпорации со стороны России. Нужно было реагировать, и со своими коллегами из «новой волны» оппозиционных политиков мы решили 17 октября организовать «Марш свободы». Я руководил этим маршем, хотя уже находился под уголовным делом.

«Марш Свободы» 17 октября 1999 года

Этот марш закончился столкновениями, были ранены десятки демонстрантов, потому что, когда милиция бросилась избивать людей, они взялись за тротуарную плитку. Там ремонт был…

- Были ли ремонт и плитка провокацией? Ее нарочно положили?

- Нет. Это не было провокацией. Дело в том, что маршрут следования колонны знал только я. Акция проходила по достаточно сложной схеме. Власти уже приняли решение отправлять все митинги на площадь Бангалор. Там же разрешили и «Марш свободы».

Люди собрались на площади Якуба Коласа. Мы с коллегами советовались и решили, что надо дойти до санкционированного места, собрать по дороге еще больше людей, а оттуда пойти в центр. На Бангалоре под нашими знаменами уже было более 20 тысяч человек. И оттуда мы пошли в центр. Идти через площадь Победы и мост я счел рискованным. Уже был опыт предыдущих акций: они перекрывают там дорогу, и демонстрация оказывается в ловушке.

Воспоминания участников «Марша Свободы» 17 октября 1999 года

Поэтому я решил обойти этот опасный участок по улицам Первомайской и Ульяновской. На Первомайской проходил ремонт, и когда людей начали избивать, они вынуждены были взяться за плитку – для самозащиты. Мне очень жаль всех пострадавших, но, наверное, это имело решающее действие.

Потому что Лукашенко потом дней 5-6 отсутствовал – вообще как будто исчез после «Марша свободы». Говорят, он сидел в бункере, в Острошицком городке. А потом он вышел оттуда и перестал говорить об объединении с Россией. Он отказался от плана полной инкорпорации и стал торговать независимостью Беларуси уже мелкими кусками.

А я в итоге оказался с СИЗО на Володарского, и там эти два уголовных дела – за июль и за октябрь 1999 года – объединили. Я бы так и остался в тюрьме, но в ноябре планировался саммит ОБСЕ в Стамбуле, а представитель по вопросам Беларуси Адриан Северин объявил Лукашенко, что тот получит приглашение только если выпустит арестованных после «Марша Свободы». И дал ему срок – до 1 ноября.

Я две недели проголодал в СИЗО и совершенно неожиданно был освобожден. Но уголовное дело осталось, и в итоге закончилось денежным штрафом.

- Давайте вспомним ваше участие в избирательной кампании 2010 года. Почему вы пошли 19 декабря на Коллекторную? Вам не показалось, что это – ловушка?

- Избирательную кампанию 2010 года я рассматривал не как способ убедить кого-то проголосовать за себя, а чтобы собрать как можно больше людей на Площади. Это – единственный способ заставить власть изменить правила игры.

И с большинством кандидатов я не поддерживал никаких отношений, кроме команды Андрея Санникова и Владимира Некляева. Мне интуитивно показалось (и я убежден, что не ошибся), что Владимир Прокофьевич – человек очень искренний. Поэтому я решил договориться с Некляевым о координации действий.

У меня в той кампании не было денег на звукоусиливающую аппаратуру на Площади и даже на ее аренду. Мы договорились со штабом Некляева, что будем действовать согласованно и я буду иметь возможность использовать их технику.

Мы договорились встретиться 19 декабря за 2 часа до окончания голосования. Но я опасался превентивного ареста, поэтому отказался ехать на его офис, который, по всей вероятности, был под внешним наблюдением.

Я знал, что власти реально оценивают кандидатов, кто на что способен, тем более, как потом выяснилось, один из них за три дня до выборов донес на меня и требовал меня арестовать.

- Кто это был, если не секрет?

- Виталий Рымашевский. У меня есть фотокопии протоколов его допросов. Заодно донес на всех участников митинга, написал, что они все нарушили закон. Я бы не стал говорить об этом, но дело в том, что я отказался с ним садиться за один стол, пока он сам признает этот факт хотя бы на самом маленьком сайте. Он выполнил мое условие на сайте оргкомитета по созданию партии БХД. Хотя это интервью теперь висит там в измененном виде, но я имею моральное право говорить об этом, так как он сам публично признался.

А в день 19 декабря я старался избежать ареста и договорился встретиться с Некляевым на одной частной квартире в 18.00. Утром мои коллеги по партии организовали мою эвакуацию – с пересадками на нескольких машинах, чтобы помешать наружному наблюдению. Я оторвался от слежки. И в 18 часов вместе с Сергеем Марцелевым мы прибыли в указанное место. Но там Владимира Некляева не оказалось. Мы ему позвонили и он сказал, что пришлет машину, которая бы отвезла меня в другое место. Машина пришла, мы сели в нее – и к своему удивлению оказались на Коллекторной.

Мы хотели поговорить до акции об объединении оппозиции, о создании Рады кандидатов, чтобы объявить об этом на Площади. Но оказалось, что я в ловушке. Я уже не хотел ничего обсуждать, а думал – что делать? Уйти вдвоем с Марцелевым – меня уж точно возьмут где-то поблизости. Поэтому я решил идти с командой Некляева.

Потом мы с Владимиром Прокофьевичем обсудили эту ситуацию. Меня подвело мое военное мышление. Я привык думать, что если он кандидат, то принимает абсолютно все решения. Но оказалось, что многими вещами руководил его начальник штаба Андрей Дмитриев. Такое впечатление, что он спланировал эту всю операцию с моей доставкой на Коллекторную, чтобы Площадь осталась без нас.

Нападение на Некляева и Статкевича на Коллекторной

Когда я увидел микроавтобус с аппаратурой, который для охраны окружили пару десятков студентов, я понял, что мы никуда не дойдем. И когда дорогу перекрыл милицейский «Крайслер», я сразу стал к нему спиной и приготовился к нападению.

После этого полетели свето-шумовые гранаты и посыпались люди в масках – судя по всему спецподразделение «Алмаз». Молодые люди из команды Некляева приветствовали мое присутствие и когда началось нападение, один из них встал передо мной, чтобы защищать. Я отодвинул этого парня и ударил «алмазовца», который его избивал. Его отбросило и он стал звать своих на помощь. Я стал принимать удары дубинок на предплечья. Потом увидел, что один из них ползет по снегу ко мне. Я мог «вырубить» его ударом ноги – он был хорошей черной мишенью на снегу, полз головой вперед. Но я не смог его ударить. Потом я понял, что видел в нем просто солдата-белоруса, который выполняет приказ, а я мог его убить или покалечить таким ударом. Он подполз, ударил меня дубинкой по колену, в итоге я пропустил удар в голову перчаткой с металлической накладной и на какое-то время потерял сознание. Но до Площади все-таки смог потом дойти.

- После выборов-2010 вы провели почти пять лет за решеткой и вышли только 22 августа 2015 года. Известны факты, что администрация пыталась оказывать на вас давление. Как вам удалось справиться с этим?

- Я был вначале отправлен в Шкловскую колонию. Там меня определили в штрафной отряд на пилораму – таскать бревна и загружать их на пилу. Это было сделано намерено, так как администрация колонии получила прямые указания от Лукашенко, который специально приезжал в Шклов и поставил задачу. Были утечки информации и я об этом знал.

Меня отправили на пилораму в надежде, что я этого не выдержу после голодовки. Но я работал наравне вместе с более молодыми. Думаю, что ко мне относились с уважением.

Потому, когда тяжелая работа не помогла меня сломить, начались прямые призывы от администрации напасть на меня. Но люди приходили ко мне, рассказывали обо всем. Я отношусь изначально к каждому с уважением, пока человек не доказал обратное. Люди это чувствуют и отвечают тем же. Мне старались помогать, передавали информацию, письма. Я написал там памфлет про Лукашенко – он ушел на свободу и был прочитан, потому что от министра внутренних дел начальник отряда получил взыскание.

Когда меня не получилось сломать – меня отправили в крытую тюрьму в Могилев. Там люди сидят в камерах, в которых находится меньше человек, чем в колонии. Поэтому все на виду и открывается простор для различных провокаций, связанных со статусом заключенного. Поэтому первым делом надо было проверять соседей, выяснять, кого к тебе подсаживают.

Один раз была такая ситуация, когда подсадили человека из камеры для ВИЧ-инфицированных. И было непонятно, зачем он здесь Он «вскрылся», чтобы уйти. Но его перевязали и опять забросили в камеру. И пришлось уже «искать вену». Но он не стал дожидаться и снова полоснул себя, залив кровью все вокруг. В общем, в крытой тюрьме приходилось очень внимательно присматриваться к людям, которых подсаживали.

- Пройдя все эти непростые пути, кого бы вы могли сейчас назвать своим другом? С кем пошли бы в горы или в разведку?

- В первую очередь я бы назвал близких мне людей. Это мой боевой друг и моя жена Марина Адамович. Не знаю, как насчет гор – наверное, как мужчина, я бы предпочел ее там нести на руках, но в разведку вполне можно было бы пойти.

Кроме того, есть люди, с которыми я сейчас занимаюсь общим делом. Поскольку это борьба, не знаю уместно здесь слово «друг», но здесь очень уместно вместе пойти и в горы и в разведку. Это люди, которым я доверяю: Владимир Некляев, Андрей Санников, Дмитрий Бондаренко, Евгений Афнагель.

Это также люди, входящие в Раду Белорусского Национального Конгресса. И конечно же – коллеги по БСДП (Народная Грамада). Со многими из них связывают такие давние отношения, что можно смело употребить слово «друг».

- У Владимира Короткевича есть такие слова о надписи на рукояти кинжала: «Не вымай без вялікай патрэбы». Вы не один год, и даже уже не одно десятилетие боретесь с режимом Лукашенко. Почему вы верите в то, что не зря это начали, и продолжаете свой путь?

- Понимаете, в последнее время становится все больше людей, которые узнают на улице, подходят и поддерживают. Доверие – это обязанность. Если люди надеются на тебя, надо просто стоять на своем.

Человеческое сообщество – очень продуманная вещь. В нем должны присутствовать люди разных типов. Это определятся в том числе и генетикой. Есть люди – и их большинство – предназначение которых просто растить детей. Есть активное меньшинство, задача которых – создавать какие-то новшества, а в критических ситуациях – возглавить сообщество, помочь ему защитить себя.

Есть люди с чувством социальной ответственности. Их немного, но они должны быть. Они призваны – Богом или эволюцией, кто как считает – заботиться о выживании сообщества. Бог то ли наградил, то ли наказал меня этим чувством. Оно просто есть. Думаю, что оно просто передалось генетически. И это – хорошо. Хуже, когда ты живешь чужую жизнь, к которой не призван.

Я ощущаю себя частью белорусского народа, понимаю его таким, какой он есть. Вижу его недостатки и достоинства. Но никогда не обвиняю наших людей в том, что они такие. Они для меня – свои. А своих не обвиняют, а принимают такими, как есть. Свои – самые лучшие.

Я просто хочу, чтобы наш народ, нация, государство развивались. Нам придется пойти на какие-то усилия, чтобы сделать жизнь а стране лучше. Нам придется просто быть смелыми, чтобы все получилось. Смелыми быть учатся. Смелость – это вопрос тренировки.

Я надеюсь, что людей с чувством ответственности будет достаточное количество, и вместе мы сможем сделать страну нормальной.

Справка Charter97.org

Родился 12 августа 1956 года в деревне Лядно Слуцкого района в семье учителей.

1978 — Окончил Минское высшее инженерное зенитное ракетное училище ПРО (МВИЗРУ) по специальности «военный инженер по радиоэлектронике».

1978–1982 — Служил в Мурманской области старшим инженером автоматизированного командного пункта зенитной ракетной бригады части ПВО.

1982 — Поступил в адъюнктуру МВИЗРУ.

1986 — Защитил кандидатскую диссертацию по человеко-машинному взаимодействию в АСУ.

1990–1993 — Обучение в докторантуре МВИЗРУ (тема диссертации: «Теория эффективного взаимодействия человека и машины в системах управления»).

1985–1990 — Преподаватель Минского высшего инженерного зенитного ракетного училища (МВИЗРУ), старший преподаватель этого же училища на кафедре АСУ.

1990 — Один из авторов концепции белорусской армии на базе части советской армии (СА).

1991 — В знак протеста против событий в Вильнюсе вышел из КПСС.

1991 — Член Центральной рады и исполнительного комитета Белорусской социал-демократической партии (Народная Грамада).

1991 — Публично выступил против путча ГКЧП в Москве.

1991–1995 — Руководитель БЗВ.

1992 — Автор антикризисного соглашения.

1992 — Выступил с инициативой приведения к присяге офицеров белорусской армии.

1996 — Избран председателем БСДГ.

1998 — Пеpеизбpан пpедcедателем Белорусской социал-демократической партии (Народная Грамада).

1999 — Пеpеизбpан пpедcедателем Восточно-европейского социал-демократического форума.

2000 — Кандидат на выборах в «палату представителей» Республики Беларусь. Избран не был.

2000 и 2001 — Пеpеизбpан пpедcедателем Белорусской социал-демократической партии (Народная Грамада).

2003 — Стал лидером «Европейской коалиции».

2005 — Приговорен к трем годам ограничения свободы за организацию 18–19 октября 2004 года в Минске уличной акции протеста против официальных итогов парламентских выборов и референдума. По амнистии срок ограничения свободы был сокращен на год.

2006 — Международной организацией Amnesty International признан узником совести. 2009 — Конгрессом «Европейской коалиции» выдвинут кандидатом в президенты Республики Беларусь.

В 2010 году был зарегистрирован кандидатом в президенты.

26 мая 2011 года за участие в Площади был осужден к 6 годам лишения свободы. Международные организации признали его узником совести.

Был освобожден 22 августа 2015 года.

Выступил одним из инициаторов создания коалиции «Белорусский Национальный Конгресс». БНК провел в феврале 2017 года в Минске «Марш рассерженных белорусов» против налога на безработных.

За акции протеста в 2015-2017 годах многократно присуждался к крупным штрафам, которые отказался платить. В марте 2017 года был незаконно захвачен КГБ, тайно удерживался в тюрьме КГБ. Неоднократно отбывал административные аресты.

Вырастил и воспитал двух дочерей. Первый брак распался во время отбытия наказания на «химии» в 2005-2007 годах. В декабре 2011 года в шкловской колонии зарегистрировал свой брак с Мариной Адамович.