Начало большой женской дружбы

• 30.05.2011, 12:32

Ирина Халип пишет, как ее приняли в камере СИЗО КГБ.

Когда за тобой с грохотом захлопывается массивная дверь камеры, на твой мир стремительно опускается огромный железный занавес, в долю секунды разделяющий его, мир, и всю прошлую жизнь надвое. Все, кто здесь, с тобой, в тесном пространстве камеры, — это свои. Все, кто за дверью, — чужие. Враги. Уже через неделю на допросе я буду думать: «Скорее бы эта бодяга закончилась! Хочу домой, в камеру, к своим».

«Своими» оказались две интересные блондинки в возрасте от тридцати до сорока, Лена и Света. В камере — две койки, застеленные явно присланными из дома пледами. Других спальных мест не видно.

— Простите, а где я буду спать?

— Под кроватью. Не беспокойтесь, доска сюда прекрасно поместится.

Обернувшись, вижу, что за мной в камеру вносят доску.

— Вот ваш шконарь! — говорит охранник.

— Простите, как вы сказали?..

— Шконарь!

Видала я такие шконари в детстве. Пять лет мне пришлось провести в интернате для детей, больных сколиозом. Наши искривленные позвоночники исправляли в том числе и досками. Их клали на кровати, а уже сверху — матрацы. Сон на жесткой поверхности должен был нас исцелять. Правда, тогда я не знала, что эта ставшая ненавистной за пять лет деревяшка в мире взрослых называется шконарем. Зато к казенным домам мне не привыкать — опыта набралась еще в детстве.

Лена помогла мне запихать шконарь под свою койку и разложить матрац. Предложила сигарету.

— За что вас сюда? — спросила она после первой затяжки.

— За организацию массовых беспорядков! — отрапортовала я.

— А, ну не переживайте: не вы первая, не вы последняя.

— В смысле?!.

— Утром мы еще сидели в другой камере. Так вот, привезли двух девочек — Наташу и Настю. Мы уложили их поспать, а потом нас сюда перевели.

Боже, как мне стыдно до сих пор за тот проблеск неописуемой радости! Я сразу поняла, что речь идет о моей подруге Наташе Радиной, которая много лет редактирует самый популярный в Беларуси оппозиционный сайт новостей «Хартия’97», и о заместителе председателя «Маладога фронта» Насте Положанке. Мне бы возмутиться — какого черта девчонок арестовали! Но никак не получилось справиться с этой первой гнусной радостью: «Ура! Я здесь не одна! Возможно, мы даже встретимся!» (Кстати, мы таки встретимся. На следующий же день. А с Настей и вовсе проведем месяц вместе. Причем неделю — на одной шконке, лежа валетом. Подушку я укладывала на тумбочку, туда же — голову. Все время вспоминалась фраза из детского анекдота про психов: «Вася проснется — а голова в тумбочке!»)

— А вас, девочки, сюда за что?

— А мы — «экономистки»! — с удовольствием объяснила Света. — Обвиняемся в совершении экономических преступлений.

Оказалось, обе — бизнес-леди. Света обвиняется в мошенничестве в особо крупных размерах, Лена — во взяточничестве. Света сидела в СИЗО уже девять месяцев, Лена — три. Причем Лену арестовали на всякий случай вместе с мужем, который был за рулем и подвозил ее. Мужа через трое суток освободили, и первую передачу он смог передать жене лишь на пятые сутки. Все это время Лена оставалась без зубной щетки, сигарет, сменной одежды и всяческих предметов гигиены. Поэтому ровно через 15 минут после моего появления в камере, после пары выкуренных сигарет Лена выдала мне резиновые тапочки (к тому времени она обзавелась вещами на все случаи жизни и все времена года, да еще и с запасом) и пластмассовую коробочку с сигаретами — в тюрьму сигареты можно передавать только россыпью, а не пачками, так что курильщики хранят их в пластмассовых коробках, из тех, в которые в супермаркетах расфасовывают полуфабрикаты. Потом сварила кофе — было шесть вечера, и раздавали кипятильники.

Выпив кофе и осмотревшись, я обнаружила полное отсутствие параши (по моим представлениям, это должно было в тюрьме называться именно так).

— Девочки, а как здесь с туалетом вообще?

— В некоторых камерах есть унитаз. Вот мы еще сегодня утром именно в такой и сидели. А буквально перед твоим появлением нас сюда перевели. Так что будем стучать в кормушку и просить, чтобы вывели. Потому что по расписанию вывод в туалет — два раза в сутки, в шесть утра и в шесть вечера. Но говорят, что можно и попроситься. Вот только после отбоя уже не выведут, хоть умри.

Потом в камере включили телевизор: по расписанию просмотр телепередач разрешен с шести вечера до отбоя — до десяти. По белорусскому телевидению рассказывали, что массовые беспорядки организовали отморозки-кандидаты во главе со мной. Потом показали публичное покаяние кандидата-оппозиционера Ярослава Романчука. Он читал по бумажке, сбиваясь, подлый текст, автором которого явно не мог быть. Опять прозвучало: «Санников, подогреваемый своей женой Ириной Халип…» Все было ясно: главным экстремистом и отморозком государство решило назначить меня. Еще из новостей стало понятно, что арестованы все кандидаты в президенты, кроме Романчука. Сокамерницы сочувственно переглядывались: они понимали, что сидеть мне придется долго. Возможно, дольше, чем кандидатам в президенты.

Перед отбоем Света растянулась на своей койке и задумчиво сказала:

— А в принципе здесь не так уж и плохо. Однозначно говорят: лучше, чем на Володарке (Володарка — СИЗО № 1 Минска, главная городская тюрьма. — И. Х.). Там, говорят, даже лежать днем нельзя. А мы тут спим целыми днями или просто валяемся, книжки читаем. Вот сейчас мне бы только любимого обнять…

— А мой как раз где-то здесь, — ответила я. — Возможно, прямо за стенкой.

— Ой, а у меня тоже, может быть, за стенкой на соседней койке какой-нибудь кандидат? Их же вроде всех арестовали!

— Ага, и если учесть, что мужиков подолгу в одной камере не держат, а все время переводят туда-сюда, то, может быть, у тебя за стенкой все кандидаты успеют переночевать, — подключилась Лена.

— Ну что ж, отлично, — ответила Света. — Вот выйду из тюрьмы и буду интервью за деньги давать: «Я переспала со всеми кандидатами в президенты!»

После отбоя я заползла под койку и кое-как устроилась на неудобном дощатом лежбище. Никакие ужасы в голову не лезли, наоборот, наступило полное спокойствие. Все происходящее было настолько абсурдным, что я твердо верила: это не может быть всерьез, и уж тем более надолго. И если даже предположить, что это не сон, а просто морок, массовая галлюцинация и всеобщее помешательство, все это должно пройти, рассеяться, забыться очень быстро. Говорят, первые ночи в тюрьме большинство вообще не может заснуть. Со мной это произойдет потом, а в ту, первую, ночь сон окутал меня мгновенно. Перед тем как провалиться в него окончательно, я вдруг вспомнила, что в пятницу у моего сына Дани новогодний утренник в детском саду. Он очень хотел пойти на утренник («Мама, а можно я оденусь в костюм машинки?»). Мгновенно прибавив трое суток к моменту водворения в СИЗО, я поняла, что мы успеем на утренник: трое суток закончатся как раз в четверг вечером, и я вернусь домой. Ну не предъявят же мне обвинение, в самом деле! Так что мы все успеем: у нас будет и утренник, и елка, и Дед Мороз.

В шесть утра кормушка открылась, и нам скомандовали: «Подъем!» В окошко сунули кипятильник, и сонная Света метнулась пантерой, успев схватить его. А иначе камера может остаться без чая и кипятка до обеда, ведь кипятильник выдают три раза в день. Кто не успел — тот опоздал. Я высунула голову из-под шконки, не сразу сообразив, где нахожусь и кто эти люди.

— О, смотри, Лен, первая леди из-под лавки выползает! — захохотала Света.

Она не злорадствовала — просто таков, как выяснилось, стиль общения в камере. Чтобы не впасть в депрессию, нужно много смеяться. Нет, не так: нужно громко ржать, гоготать, ухохатываться, подшучивать друг над другом (это непременное условие, потому что, если все начинают жалеть себя и друг друга, становится невыносимо). А слезы у нас были запрещены джентльменским соглашением: если вдруг заплачет одна, следом по цепочке разревутся и все остальные. Так что мы ржали. Часто ночью кормушка открывалась с грозным окриком: «Прекратить шум после отбоя!» Женский хохот из другой камеры мы тоже слышали. И начинали смеяться еще громче. Это был сигнал нашим знакомым из второй женской камеры: девчонки, у нас тоже все в порядке, мы не сдаемся и смеемся вместе с вами. А вот мужской смех мы не слышали ни разу.

Все утро я расспрашивала сокамерниц о здешних порядках. Ничего, отвечали они, жить можно. Условия относительно нормальные, вот на Володарке, говорят, и по сорок человек в камерах бывает, и спят по очереди, а у нас здесь, как в пионерском лагере: после утреннего обхода можно ложиться спать, да и днем послеобеденный сон — это святое. А чем, собственно, здесь еще заниматься? Здесь главная задача — убивать время. Потому что оно невыносимо. У всех арестованных отбирают часы (кстати, на Володарке часы разрешены), и сутки разрастаются, как раковые клетки. Они кажутся бесконечными. Отсутствие ориентации во времени — это действительно очень тяжелое испытание. Спустя несколько дней, я, обученная сокамерницами, научилась ориентироваться по звуку, будто летучая мышь. Крикнули «Подъем!» — значит, шесть утра. Прогрохотала телега с кастрюлей — значит, завтрак, семь часов. Врубилась громкая музыка — половина девятого, первая смена пошла на прогулку. Взлетела стая ворон с громким карканьем — пять часов вечера. А ночью и вообще, если прислушаться, можно различить бой часов на башне здания, что напротив КГБ. Во всяком случае, 12 ударов в новогоднюю ночь мы услышали. И, собравшись вокруг стола, чокнулись кружками с фантой: «С новым счастьем!» Впереди у каждой были допросы, суды, приговоры. И, несомненно, — новое счастье. А как иначе?

Ирина Халип, «Новая газета»