Лия Ахеджакова: Хочется заглушить мракобесие в России

• 13.01.2019, 18:53

Знаменитая артистка рассказала о вирусе советизма, холуйстве и надежде на российскую молодежь.

Знаменитая артистка — о том, как до сих пор боится, что на сцене не случится чуда, о том, зачем она подписывает письма в защиту людей, преследуемых властью, и почему не будет писать мемуары.

С Лией Ахеджаковой «МБХ Медиа» поговорил в последнее дни 2018 года. Настроение и у нее, и у меня было не самое оптимистическое — продолжалось «театральное дело», Юрий Дмитриев и Оюб Титиев, за которых Лия Ахеджакова публично заступалась, по-прежнему сидели в тюрьме. Ахеджакова говорила, что трудно оставаться оптимисткой, черпая информацию из «Эха Москвы», «Новой газеты» и «Первого канала» телевидения.

— Вы не жалеете, что выбрали именно эту профессию?

— Я уже сейчас, подводя итоги, понимаю: я ничего другого не умею. А если бы даже умела, то делала бы это плохо. Так что это не я выбрала, а меня выбрала профессия.

— Вы с самого детства хотели быть актрисой?

— Нет. Я ведь из актерской семьи, я с самого рождения видела и знала всю эту театральную жизнь, знала, что такое провинциальный театр. Мне казалось, что это все ужасно. Но хочешь — не хочешь, тебя туда затягивает, засасывает.

— Сколько вам было лет, когда вы поняли, что будете работать в театре?

— Я поступила в совершенно случайный институт в Москве — Московский институт цветных металлов и золота. Учиться там было очень скучно, сама не знаю, зачем я туда пошла. Но там была самодеятельность. Театральную студию вел очень хороший актер из театра Ленинского комсомола Арсен Романович Барский. И меня туда «засосало». Я поняла, что больше ничего другого не хочу.

— А потом вы бросили этот институт и пошли в театральный?

— Да, поняла, что это не мое, и пошла в ГИТИС.

«Надоело бегать в красном галстуке»

— А после ГИТИСа был ТЮЗ. Но вы ушли и оттуда. Почему?

— Наступает какой-то возраст, когда уже надоедает играть вечных пионеров, девочек и мальчиков. А во-вторых, в театре сменилось руководство, пришла такая режиссура, что оставаться там было невозможно. А я тогда была поклонницей Анатолия Васильевича Эфроса, очень сильно влюбилась в его театр и обратилась к нему с вопросом, не возьмет ли он меня к себе в театр на Малой Бронной. Он сказал, что в театре командует главный режиссер — Дунаев. Я пошла к Дунаеву. Он был категоричен: «Вы типичная травести. Держитесь за место в ТЮЗе, и другого вам не суждено». Тогда Анатолий Васильевич посоветовал мне попробовать себя в «Современнике». И я туда пошла.

— Как вас приняла Галина Волчек?

— Я стала командовать и выдвигать свои требования: «Галина Борисовна! Я столько наигралась мальчиков и девочек, уже такой возраст (а мне было тогда 37 лет), что я больше не могу бегать с этим красным галстуком. И еще, если можно, не заставляйте меня играть сказки, меня от них тошнит. Эти „Два клена“, я не могу больше их играть».

Вот так я стала ей выставлять какие-то условия. Сказала: «У вас ведь в театре нет амплуа». Она удивилась: «Как это нет? У нас есть амплуа». Волчек попросила Лилю Толмачеву посмотреть меня в ТЮЗе. Лиля пришла на спектакль «Я бабушка, Илико и Илларион», где я играла бабушку. Да, пионеры, бабушки — другого мне было не дано.

— Толмачевой вы понравились?

— Да. Но если бы я знала, что вот-вот в ТЮЗ придут Гета Яновская и Кама Гинкис, с которыми я уже тогда дружила, не ушла бы из театра. Но я не знала, что они придут, я думала, что ТЮЗ умирает.

— В «Современнике» вы сыграли много важных для себя ролей?

— Да, спасибо Анатолию Васильевичу, он точно мне дал адрес, куда надо идти. И основатели «Современника» все были люди моего возраста, и мне было с ними комфортно. Первое время, правда, было очень трудно.

— Почему?

— По всяким причинам, по разным.

— Вы вообще конфликтный человек?

— Я выросла в этой среде, эта среда для меня родная, и я замечательно себя в ней чувствую. Но бывало всякое.

— Не секрет, что артисты ревнивы, завистливы.

— Нет, скорее меня коснулись другие вещи, вот этот советизм, который в любом коллективе в России тогда присутствовал.

— Что вы имеете в виду?

— Мне не хотелось бы ставить точки над i, поскольку я в этом театре по-прежнему работаю. Правда, этих людей уже нет, кто-то ушел, кто-то умер. Но были какие-то вещи, от которых я обалдела. Это такие значки, это такой советизм, который до сих пор процветает.

«Артист без режиссера не имеет власти»

— Ваше неприятие советизма, политизированность, она когда возникла?

— Мне кажется, я заразилась чуткостью к таким вещам от Эльдара Александровича Рязанова. Я только пришла в «Современник», и там начала с ним общаться. Сначала маленькая роль, потом большая, потом он специально для меня написал роль. Это долгий такой путь. Но я от него заражалась этой темой.

— У вас гражданский темперамент очень сильный?

— Именно в его окружении, в среде, которая была вокруг Эльдара Александровича — мне кажется, оттуда все это пошло.

— В какой-то момент для вас кино стало важнее, чем театр?

— Нет, никогда.

— А где вы больше любите работать?

— Я люблю работать с хорошими режиссерами. Мне все равно где. Театр, антреприза, кино, телевидение. Когда есть хороший текст и хороший режиссер, и этот режиссер приносит те смыслы, которые меня беспокоят и волнуют и вызывают слезы, только там я люблю работать.

— Что для вас важно донести до зрителя?

— Сам артист без режиссера не имеет власти. Он не может транслировать свои смыслы. И театр должен быть такой, в котором живет вот эта интонация, и режиссер должен быть такой. А мне везло с режиссерами. И тема должна транслироваться режиссером.

— С кем вам везло? С Рязановым, Волчек, Серебренниковым?

— Да, и Роман Виктюк — это тоже огромная часть моей жизни. Мы сначала дружили с ним, а потом вдруг он оказался в «Современнике» и сделал на меня ставку. Вдруг оказалось, что с моей индивидуальностью и моими внешними данными я могу играть не только пионеров, пионерок и бабушек, но и другие роли. А тогда на мое счастье произошел огромный скачок в драматургии. Появилась Петрушевская, появился Коковкин. Возникла совершенно новая драматургия. И благодаря Виктюку мне досталась Петрушевская, а это совершенно другой язык. Тогда же и Кира Муратова с ее фильмами. Но надо сказать, что зритель к этому не был готов.

«Я „продукт“ Людмилы Петрушевской»

— К чему зритель был не готов?

— А зритель никогда не готов к чему-то новому. Он не готов к тому, к чему приходят деятели культуры, режиссеры, драматурги. Зритель очень трудно соглашается и с новыми темами, и с новой эстетикой, и с новым разговором на другом уровне. Это очень трудно.

— Как вы видите, что зритель не готов? Ведь все равно на вас ходят и всегда полный зал?

— Нет, не полный зал. Люди уходят, возмущаются, выражают свое полное несогласие. Это не так легко все проходило.

— Какие спектакли?

— Да даже «Квартира Коломбины» Людмилы Петрушевской. Это был совершенно уникальный спектакль. Тогда произошло это открытие Петрушевской. И я «продукт» вот этого нового шага в драматургии и «продукт» Петрушевской.

«Пьеса Улицкой всех «цепляет»

— А совсем недавно вы сыграли пьесу Улицкой «Мой внук Вениамин»?

— Да. Но я же все книги Улицкой читала, и я очень была полна миром Улицкой. И сегодня она мне очень созвучна, так же, как в то время была созвучна Петрушевская.

— Улицкая говорила, что когда она писала эту пьесу в конце 80-х годов, то думала, что вы могли бы сыграть главную роль, но она тогда была не такой известной писательницей, чтобы вам предложить сыграть эту пьесу.

— Я в это не очень верю.

— А я верю.

— Потому что я не была тогда такой уж, чтобы для меня кто-то что-то писал. Для меня то, что эта пьеса Улицкой, было важно, да что бы она ни написала!

— Расскажите, как этот спектакль принимают в разных городах.

— Поразительно! Кто его знает, в чем дело. Хотя спектакль поставила очень хороший режиссер Марфа Горовиц. Я ей купила книгу Парфенова «Намедни» про 80-е годы и дала ей почитать, чтобы она сопоставляла материал пьесы с тем, что было на самом деле в то время.

— И нестоличная публика считывает смыслы, которые заложены в этой пьесе?

— Да, даже в глухой провинции считывают, а в больших городах Сибири, Дальнего Востока, в Америке, в Канаде — везде , они это принимают так тепло, так нежно, просто замечательно. Мне очень это дорого, потому что я никогда не обольщалась на свой счет и особенно после того, как поначалу мы проваливались у зрителя с «Коломбиной», я всегда боюсь нарваться на полное непонимание. И на то, что «не цепляет». Но почему-то эта пьеса Улицкой всех «цепляет».

— Правда ли, что для вас самое главное в жизни работа?

— Не только работа. Театр.

«Магии не случается»

— Что вы вкладываете в понятие «театр»: репетиции, артисты, запах театра? Я помню, вы говорили, что выход на сцену — это всегда стресс. Вот, например, сегодня вечером у вас спектакль, как вы этот день проживаете?

— Теперь я уже начинаю повторять текст. Я ужасно боюсь что— то забыть, перепутать. Перед выходом на сцену у меня есть свои какие-то странности, как я себя готовлю. Это помогает. И я очень боюсь неудачи. Когда ничего не идет, «не взлетаешь».

— А что это значит?

— Когда ничего не происходит, не случается.

— Не случается магии?

— Магии не случается. Это так страшно, и выбраться из этого очень трудно. Это может быть и подавляющее число зрителей, которым все то, что происходит на сцене, «до лампочки». А может быть, что «не случается». Каждый раз это чудо. Когда и зал, и то, что происходит на сцене, это вместе все обретает какие-то крылья и «взлетает», в этом можно парить, можно парить в этом состоянии, и получать огромное удовольствие.

— То есть все-таки работа артиста — это не ремесло?

— Я не знаю. Где-то ремесло. Но это ремесло до того момента, как ты вышел на сцену и перед тобой полный зал. А дальше вот это случится или нет. Иногда не случается.

— А что потом?

— Неприятно ужасно. Пытаешься взлететь, ничего не получается. Иногда это на совести партнеров, иногда на собственной совести. Что-то там не случилось.

— А как вы спасаетесь? Ведь есть же страх, что и потом вдруг опять не «случится»?

— Это такие вещи, которыми трудно руководить. Тем театр и прекрасен. Кино — это другое. Тебе сняли таким, в каком состоянии ты был перед камерой, и это уже исправить нельзя. Если это очень фальшиво — только вырезать.

— То есть кино — это проще?

— В кино режиссер может за тебя сыграть в монтаже и перекинуть сцену и дать музыку, чем-то тебя закрыть, и оператор может сыграть. В кино очень много вещей, которые могут тебе помочь. А в театре ты как голый. Какой ты сегодня, сейчас, это все очень живое. И насильно ничего нельзя сделать.

«Может быть, мой голос поможет»

— Вы так увлечены своей профессией, зачем вам нужна еще и гражданская деятельность? Вы часто выступаете на митингах, подписываете различные письма. Это другая жизнь помимо театра?

— Нет, это одно и то же. Для меня это материал, с которым я работаю.

— То есть вы все время находитесь как бы в политической повестке?

— Не только политическая повестка. Это трудно объяснить.

— Вы откликаетесь на любую несправедливость, которая происходит в последние годы.

— Да, откликаюсь, но если бы меня не спрашивали, то я бы, как и большинство людей, откликалась бы у себя на кухне, со своими друзьями и со своим мужем. У меня много таких друзей, которые откликаются на то, что происходит, до боли в сердце, до сердечных приступов. Но когда меня спрашивают, это для меня возможность хоть как-то поучаствовать, хоть как-то помочь, хоть как-то к кому-то присоединиться. Может быть, мой голос поможет.

— А ведь вас преследовали, после ваших выступлений появлялись всякие публикации мерзкие. Не было страшно?

— Да, бывало время от времени, но это не настолько страшно, как это бывает, не мне вам рассказывать.

— Но вас это никогда не останавливало. Вы не стесняетесь в выражениях, вы не боитесь ходить на суды, помню вас на суде по делу Ходорковского и на судах по делу Серебренникова.

— Я чуть-чуть. Что могу. Мой голос очень слабый, и мало, кто его слышит. Но когда мне звонит Лева Пономарев и спрашивает: «Подпишешь письмо?»… А ведь если Людмила Михайловна Алексеева подписала, если Люся Улицкая подписала, то как же я не подпишу? Подпишу с радостью. Пусть на одно имя будет больше.

— Как вы считаете: артисты сегодня должны участвовать в политической жизни, заниматься защитой преследуемых властью? Ведь таких активных, как вы, совсем немного среди артистов.

— Много: Юлия Ауг, Леша Серебренников, Миша Ефремов, Макаревич, Шевчук, много. Но есть еще очень много таких людей среди моих друзей. Вот Володя Еремин, он такой же, как я. Я говорю: «Вот меня попросили в Сахаровском центре выступить на благотворительном вечере, на адвокатов собрать деньги. Ты можешь поехать и почитать стихи и спеть?». Он говорит: «Конечно». А я обращаюсь к молодым ребятам, артистам. И они мне: «Ой, Лия Меджидовна, я потом на спектакль опоздаю». Я: «Нет, не опоздаешь, успеешь приехать в театр». Другой: «Ой, Лия Меджидовна, у меня, кажется, еще съемка». Не было никакой съемки. Или я прошу: «Ты можешь стихи почитать в Сахаровском центре? Я уже испепелилась». «Ой, я в политику не лезу».

— То есть вы думаете, что эти молодые артисты боятся?

— Да.

— Вы записывали ролик, читали рассказы Олега Сенцова. Для него это было очень важно.

— И для меня очень важно.

— А вам почему важно?

— Ну мне хоть чем-то, хоть как-то ему помочь. Ведь когда парня захреначили ни за что ни про что на 20 лет за Полярный круг… Или эти украинские моряки. Я-то понимаю всю несправедливость того, что произошло, но помочь ничем не могу.

«Вирус советизма силен»

— Сейчас часто сравнивают советскую жизнь и нашу российскую. Чем похоже, чем не похоже?

— Сегодня много советизма. Вот это вот стукачество. Вот эти доносы. То, что произошло сейчас с Сокуровым, когда один из директоров его Фонда написал на него донос. Доносы пишут охотно. Эта совковая традиция, которая тянется оттуда, из истории. «Слово и дело», — говорили бояре, которые стучали. Это вообще традиция в России: стучать, закладывать людей. Я когда приехала в Москву, жила в квартире, которая раньше вся принадлежала моей хозяйке, но люди написали на нее донос, посадили ее в тюрьму и воспользовались этой квартирой. Осталась одна крошечная комнатка. Она была актрисой, звездой театра оперетты и очень много лет отсидела, чтобы эти люди заселили ее квартиру и получили жилплощадь. Еще есть этот «стокгольмский синдром», когда любят тех, кто тебя мучает.

— А как можно эти последствия совка преодолеть? Или это будет жить и после нас?

— Я вообще пессимист, но я вижу этих ребятишек, которые помогают Навальному и ходят на митинги. Вот эти вот ребятишки. О них Андрей Лошак снял фильм. Это меня очень сильно порадовало, какие-то совсем другие люди.

— Меня всегда поражает, что, казалось бы, люди воспитаны на фильмах Рязанова, выходило и выходит много замечательных книг, многие различают, где добро, а где зло. Но почему-то «совок» по-прежнему жив.

— Вирус есть и очень силен. Я много езжу по стране и вижу таких чудных людей, которые живут в нищете или такой небогатой жизнью, но они очень тянутся к литературе, к искусству. Они образованные люди, они умеют малым обходиться, и не жаловаться, не ныть. Очень хорошие люди, прекрасные, их очень много. Я всегда это видела, и всегда это было. Но есть и жертвы пропаганды.

«Я скучаю по большим режиссерам»

— Какая ваша самая любимая роль?

— Нет, я как-то не привязываюсь к ролям. Я скучаю по большим режиссерам, с которыми меня связывают важные для меня работы. Я вот с Андреем Могучим мечтала бы еще поработать, если будут силы. Но он настолько парализован своим театром БДТ в Питере. И там такие мощные спектакли, столько сил туда положено. И там другой зритель, чем у Товстоногова. И, конечно, с Кириллом Серебренниковым хотелось бы поработать. Потому что дважды у меня с ним были очень успешные работы, которые меня греют. В кино я снималась у него в фильме «Изображая жертву», а в театре был «Фигаро», и мы 11 лет играли этот спектакль. Это был спектакль с таким замечательным актерским составом, и мы так прикипели друг к другу! Это был настоящий праздник, время от времени встречаться друг с другом. Да и вообще появились очень талантливые режиссеры, и так завидно, что они мимо проходят, потому что им надо работать с молодыми.

— А вы часто ходите в театр? Что сейчас надо смотреть?

— О! Много хорошего.

— Удивительно, что, несмотря на министра Мединского или вопреки ему, много чего еще есть смотреть в театре.

— Да, но что он произвел с МХАТом, как он этот женский МХАТ преобразовал за счет людей, которые воевали в Донбассе!

— Но когда этим театром руководила Татьяна Доронина, он особо не пользовался успехом.

— Теперь, я думаю, будет пользоваться успехом у этих квасных патриотов. Там, видимо, будет такой репертуар с помощью Боякова и самое главное, с помощью Прилепина.

— Может, туда будут свозить автобусами на эти спектакли?

— Не знаю, но они уже какой-то свой проект делали в табаковском МХТ у Женовача. (Сергей Женовач — главный режиссер МХАТа имени Чехова — прим.)

— Если в стране есть люди, которым нравится, что делает Бояков и Прилепин, то, может, пусть делают? Если люди хотят такого театра?

— Я так понимаю, что такого театра хочет министр Мединский.

— Вы думаете, что это не запрос общества?

— Какую-то часть общества представляет наш министр Мединский, и они себе отгребли этот театр, воспользовавшись тем, что им показалось, что это слабое звено. Только ужасно, что это слово МХАТ, и они его приватизировали. А это очень дорогое для русского театра слово, и им бросаться нельзя. Пусть они его переименуют в какой нибудь там…

— Патриотический театр?

— Вот именно, какой-нибудь патриотический театр и сугубо национальный русский патриотический театр.

— «Наш театр»?

— Да, такие вот «нашисты».

«Зарницы счастья были, безусловно»

— Вы мемуары никогда не писали?

— Нет. Я не писала. То, что я могла бы написать, я бы обидела кого-то, а люди еще живы, и не хочется их оскорблять. Я много читаю такой вот литературы. Полки ломятся от воспоминаний, которые на старости лет пишут. Но я мало чего хорошего читала. А вот сейчас прочла изумительную книгу Олега Басилашвили, он мне ее подарил: «Господи, неужели это я?«

— Так что, вы не будете писать мемуары?

— Нет, что-то мне не хочется. Мне кажется, столько артистов написали о себе, о своих любовях, о своих адюльтерах, о своем месте в театре. А лишь немногие книги остаются настоящей литературой.

— Вы считаете, что необязательно рассказывать свою жизнь? А если бы вы писали книгу, о чем бы она была?

— Не знаю, у меня никогда цели написать книгу не было. Более того, во многих книгах есть то, что я бы хотела сказать. То есть мои сверстники и мои коллеги уже это написали. Но не такая удивительная и не такая интересная моя личная судьба, чтобы это привлекло читателей.

— Мне кажется, что у вас один недостаток: вы очень скромный человек.

— Я просто знаю себе цену. И размер личности. И все это я знаю. и не хочется раздувать это.

— Вы счастливый человек?

— Кто его знает.

— Что такое счастье для вас? Быть на сцене? Или сидеть у своего камина читать книгу?

— Я, наверное, не сумею подвести итоги, не сумею оценить. Зарницы счастья были, безусловно. И были такие подарки жизни великие. Но очень много кусков жизни , которые были отравлены. И какие— то банальные слова не хочется говорить. Но я даже сейчас отравлена жизнью, отравлена тем, что происходит.

— В стране?

— Как можно быть счастливой, если один режиссер уже больше года сидит под домашним арестом — прекрасный, замечательный, и я знаю, что он обычно свои деньги вкладывал в спектакли, и этот человек не может воровать. И я знаю Малобродского, и эти обвинения против них — они невозможны, это все исключено. Я не знакома с Соней Апфельбаум, но это интеллигенция, это люди, которые очень нужны нашей культуре. И вот им заткнули рты, их обманывают, и каждый суд — это опять разводка и обман.

— Я помню вас на одном из заседаний в Мещанском суде на процессе Серебренникова. Помню, как вы спросили: «Как бы эта судья смогла судить ученого-генетика?»

— Если бы они судили ученого-генетика, или какого-то человека, который имеет дело с космосом, как они смогли бы их судить, если они понятия не имеют, что это за наука? Они никогда не были в театре. Они этого воздуха не знают. Я не знаю, как с этим быть. Конечно, каждый юрист не обязан знать все области, которыми он занимается, но хоть немножко.

«Пришло время, когда в бой пойдут молодые»

— У вас есть надежда, что все-таки приговор по «театральному делу» будет не такой уж суровый?

— Нету надежды. Хотя Мединский намекает, что приговор, возможно, будет не самым суровым.

— А если будет реальный срок для фигурантов этого дела? Это станет для вас точкой невозврата?

— Но не только это. И то, что происходит с «Мемориалом». Хоть я не знаю этого Оюба Титиева, но я убеждена, что это порядочный человек, я убеждена в том, что он жертва вот такого наследия «совка». Подбросить наркотики, ничего лучше не нашли. Испортить человеку репутацию элементарно. Как в плохом самом дурном примитивном сериале. И то, что с Дмитриевым происходит! Сначала они мэра Петрозаводска сожрали, эту замечательную женщину. А я туда часто езжу играть. И мне кажется, что там студенчество хорошее. И вдруг там такое дерьмо, из каких-то рассказов про 38-й год.

— Все это очень пессимистично.

— Сейчас спектаклей у меня немного, репетиций сейчас никаких нет. Приходится отказываться от каких-то предложений. Сейчас связаться с чем-то, что тебе не по душе, не имеет смысла. Когда ты отвлекаешься от своей профессии и оказываешься между «Новой газетой», «Эхо Москвы» и вот этой пропагандой из телевизора, а я его иногда смотрю, как не стать пессимистом? А от телевидения так разит ложью и фальсификацией, и это так стыдно…

— И что тогда делать?

— Я понимаю, что мой голос ничего не значит, он такой тихий и такой незаметный. И голоса тех, кого я боготворю, кому я доверяю, которые как бы духовные авторитеты, и никто и их не слушает. А слушает каких-то, я даже не знаю, как их охарактеризовать. Кто это такие? Необразованные, неумные, продажные. Мы же помним, что было 20 лет назад — и туда, и сюда. Мы же помним, но их это не смущает. И сказать, что можно быть счастливым в атмосфере, когда все скользит туда, назад, назад, дальше назад, я не могу….

— Не хочется заканчивать на такой грустной ноте. Может, все-таки есть надежда на молодых?

— Мне хочется надеяться, что прошло время, когда «в бой идут одни старики». А сейчас «в бой пойдут молодые». Хочется на это надеяться, потому что я много знаю молодых, не трусливых, не связанных какой-то памятью и традицией, людей, умеющих думать, говорить, знающих языки. Они уже люди мира. И хочется, чтобы они подхватили то, что сейчас опустилось ниже плинтуса, то, что исчезает, с теми, кто ушел. И чтобы в стране звучало не только холуйство и мракобесие, а все-таки был слышен голос интеллектуалов и мыслителей. Чтобы он был сильнее и звучал. Хочется заглушить мракобесие.